Николай Мамулашвили: "В чеченском плену мы находили в себе силы шутить и придумали конкурс рассказов, чтобы не сойти с ума"
Спецкор "Радио России" рассказал о многолетней практике в МИДе и вспомнил самые страшные события своей жизни — 94 дня в чеченском плену.
Николай Мамулашвили — специальный корреспондент "Радио России" в Министерстве иностранных дел. 16 лет он входит в журналистский пул МИДа, летает по всему миру и освещает международные события для главной радиостанции страны. Филолог по образованию, в 1991 году он случайно попал в журналистику, а спустя шесть лет, уже, будучи спецкором — в плен к боевикам в Чечне. Сегодня один из главных радийщиков России согласился рассказать "Хорошим новостям" о тех страшных 94 днях своей жизни в плену, и, чтобы подсластить пилюлю, добавил пару любопытных историй об ООН, американцах, друзьях и изматывающих перелетах.
"Есть много занятных историй про ООН, которые мало кто знает"
Я многое знаю про ООН, потому что я туда 16 лет летаю — на Ассамблеях ООН с 1999 года я не был только однажды — в 2007-м. И есть много историй, которые мало, кто знает, а они очень занятные. Например, в залах, где встречаются дипломаты журналистам снимать и фотографировать нельзя, спрашивается — почему? Это было еще в восьмидесятых годах. Две страны враждовали, была война, но о ком именно речь, я не помню. Так вот, два дипломата-представителя враждующих государств — тогда снимать еще было можно — встретились и как давай обниматься, улыбаться, радоваться друг другу. Позже выяснилось, что эти дипломаты младенцами появились на свет в одном роддоме, их мамы были подругами и лежали в одной палате. Мальчики с детства дружили, а потом еще и поступили в один дипломатический вуз — внимание — женившись на сестрах! И вот потом один из них с семьей уехал в другую страну, друзья не виделись много лет и встретились на большом дипломатическом слете. Неудивительно, что они начали радоваться друг другу. Кто-то из американских журналистов снял это и написал прекрасный теплый материал о том, что несмотря на войну, люди остаются людьми. Правда, это не спасло ситуацию: обоих дипломатов отозвали на следующий день, одного уволили, а второго посадили в тюрьму.
"Американцы всегда очень, даже чересчур, следят за безопасностью"
Однажды я и два моих коллеги попали на слет министров иностранных дел в Индонезии. Тогда госсекретарем США работал Колин Пауэлл. Отель, в котором проходила большая встреча был, я бы сказал десятизвездочный — очень шикарный. И в какой-то момент всем сообщили, что нельзя покидать здание из соображений безопасности. Но нам с коллегами очень нужно было выбраться и мы пошли к охране, которая указала на другое крыло. Мол, выход там. Пришли туда, а оттуда нас послали в еще одно крыло — в итоге, гоняли по гигантскому отелю и все из соображений безопасности. И допустили, видимо, ошибку.
Помню, мы стоим в большом белом коридоре, по стенам — украшения из сусального золота — и видим, что в другом конце коридора появляется пять мужчин. Я думаю, ну вот сейчас и спросим мужиков, как нам выйти отсюда. Они приближаются, и я вижу, что это Колин Пауэлл с охраной. То есть нас от них хотели отсечь, а получилось, что столкнули. Мы "размазались" по стенке, чтобы их пропустить и когда делегация проходила мимо, мой друг — он в совершенстве знает пять языков и кучу диалектов в каждом — крикнул "Как дела, господин госсекретарь? Как идут переговоры с Россией?". Тот, видимо, принял моего друга за американца из-за прекрасного произношения, и на ходу бросил, мол, переговоры проходят тяжело, но к вечеру все разрешится. Через несколько минут это уже было в эфире с пометкой "Как сообщил Колин Пауэлл в эксклюзивном интервью".
"Хотите, чтобы журналист прошел школу жизни, отправьте его работать в пул министра"
Впервые я полетел с министром иностранных дел в Северную Корею в феврале 1999 года. Там было -12°С. Практически сразу мы полетели в Токио. Там — весна, и все ходили в пиджаках. А потом мы мигом полетели во Вьетнам, где температура была под 30°С и все ходили в шортах. Добавьте к этому смену часовых поясов и бессонные ночи, и вы поймете, как изматывают перелеты. Хотя меня все время спрашивают, мол, ты объездил весь свет, ты наверняка многое повидал. Это не так: хотите, чтобы журналист прошел школу жизни, отправьте его работать в пул министра. Через месяц он прибежит к вам и попросится обратно. Перелеты изматывают жестким режимом. Но нам ведь еще приходится работать: пресс-конференции, пресс-подходы, прямые включения, подготовка репортажей. Я 16 лет этим занимаюсь и знаю, о чем говорю. Недавно был пятидневный перелет: Москва — Токио (ночь в Токио), Токио — Бруней (ночь там), Бруней — Сидней (ночь там), оттуда в Новую Зеландию (с ночевкой), потом на острова Фиджи. И везде пресс-конференции, встречи, репортажи. Думаете, я там хоть что-то видел? И потом еще самое страшное и тяжелое — 26-ти часовой перелет в Москву. Самолет, казалось, летел бесконечно.
"Врач говорила со мной и вспоминала, как один из водолазов сошел с ума"
Когда я создавал фильм "Адмирал Нахимов. Дожить до рассвета" (42-минутная документальная лента о затонувшем в 1986 году лайнере — прим.ред.) мне приходилось разговаривать с разными людьми: водолазами, врачами, спасавшими пострадавших, родственниками погибших. Фильм был приурочен к 15-летию со дня катастрофы, в которой погибло более 400 человек, и это были первые интервью выживших и работавших после катастрофы специалистов. В СССР им не особо разрешали вспоминать подробности и говорить на эту тему.
Я помню рассказ одной из врачей, как она курировала водолазов. Ребята работали на 40-метровой глубине, искали трупы и совершали "выброску" — помогали поднять тела. У водолазов с врачами на суше установлена радиосвязь. Женщина вспоминала, как один из водолазов сошел с ума. Она в какой-то момент начала слышать, как он говорит с погибшими, обращается к ним, закрывает им глаза. Я бы тоже, наверное, с ума сошел — вы представьте, опуститься на морское дно и увидеть там горы трупов.
"Вы даже не представляете, насколько случайно я попал в журналистику"
Я по образованию филолог, окончил в Грузии Тбилисский государственный университет. Моя первая работа — преподаватель русского и литературы в школе. Это было в начале девяностых, когда в Грузии началась гражданская война, не было света, газа, предприятия не работали, за хлебом стояли очереди, а вокруг парламента велись бои. Газеты не издавались, и связь работала очень плохо. Мало кто приезжал в Грузию из журналистов, а из заграницы тем более.
И как-то раз мы собрались с приятелями, нас было шесть человек, все давно без работы, естественно. И один говорит "а давайте создадим информационное агентство, я в кино видел, они все такие крутые в этих агентствах, в белых рубашках с закатанными рукавами, носятся с бумажками". А мы сидим: врач, филолог, преподаватель, люди вообще не имеющие понятия, что такое журналистика, СМИ. Но решились. Зарегистрировались как "Ипринда" — это в переводе с грузинского "гонец". Роли распределили так: ты хочешь быть президентом, будь; а ты вице-президентом, а ты — редактором. Ни офиса, ни денег, ни факсов. Я достал где-то книгу "Вся Москва" и стал с домашнего телефона звонить в информагентства США, Югославии, Чехии и предлагать сотрудничество. Параллельно с этим мы нашли бабушку по соседству, ее звали Соня. Она была машинисткой и у нее дома стояла машинка "Ундервуд".
И вот тетя Соня печатала нам информашки, которые мы собирали с понедельника до субботы. В субботу абсолютно неактуальную информацию мы склеивали в одну длинную простыню, брали ключ у знакомого владельца факса от кабинета, где этот факс стоял, и шли отправлять эти "портянки" в Москву. При этом мы совершенно не фильтровали информацию по важности: у нас покушение на Шеварднадзе стояло рядом с новостью про открытие цеха по производству гвоздей. Через две недели с нами стали работать все информагентства, базирующиеся в Москве. По тем деньгам они платили нам сто долларов.
"В плену нас планировали убивать"
Командировка в горячую точку не должна быть больше двух недель. Потому что журналисты мозолят глаза боевикам. Мы же ездили от "Радио России" на месяцы — два корреспондента и один оператор спутниковой связи. Это была уже вторая или даже третья наша командировка в Чечню — нельзя, кстати, так было говорить при боевиках, а только Республика Ичкерия. Так вот, это был март 1997 года. Федеральные силы уже выводили свои войска, и Чечня варилась в собственном соку. Начались первые захваты: сначала бизнесменов, а потом и журналистов — репортеров ОРТ. После этого многие журналисты уехали, а мы остались.
Мы там были по много дней, и нам казалось, будто беда может случиться хоть с кем, но не с нами. Нас знали боевики, нас по именам знал Аслан Масхадов, нас — я больше даже говорю про своих коллег — очень уважало федеральное правительство, и чувство опасности у нас притупилось. Мы ехали в машине после интервью, и не доехали 300 метров. Заблокировали спереди и сзади две белые "шестерки", из них выскочили какие-то люди, стали стрелять, растащили нас по машинам — мы ехали вчетвером: трое наших и один корреспондент ИТАР-ТАСС. Я сразу понял, что это захват. В машинах нам на головы натянули наши же куртки, включили погромче радио, чтобы мы не могли по звукам понять, куда нас везут, и повезли куда-то на большой скорости. Потом я помню подвал: сырой и холодный, два стула, две табуретки и одна раскладушка на четверых.
Нам говорили, что нас убьют, если не договорятся с теми, с кем хотели договориться. Они сказали, что начнут с еврея (Льва Зельцера, "Радио России" — прим. ред.), потом будут хохол (корреспондент ИТАР-ТАСС Николай Загнойко — прим. ред.) и русский (Юрий Архипов, "Радио России" — прим. ред.). "А тебя, грузин, мы убьем последним", сказали мне.
Мы боялись, что кто-то из коллег, освещая наш захват, упомянет, что у Коли Загнойко есть медаль "За отвагу". Тогда боевики бы убили его.
Подвал был очень сырой и холодный. И мы боялись заболеть. Попросили тех, кто нас охранял, чтобы они дали нам штуки две луковицы. Нам сказали да-да, хорошо. Было понятно, что нас держат в сельской местности, и этого лука, да даже чеснока, они могли бы выдать мешок. Но только спустя месяц нам бросили в целлофановом пакете три гнилые луковицы, которые мы сразу бросили в парашу.
Кормили так: давали "кирпич" армейского хлеба на четверых и банку кильки. Иногда масло, и это был праздник. И полведра воды на четверых. Вода была плохая, с запашком. За три месяца я похудел на 16 килограммов. Но при этом мы находили в себе силы шутить, чтобы не сойти с ума. Бывало так: просыпаемся, я подхожу к двери, и ребята меня спрашивают "ты куда?", а я такой, мол, да сейчас пойду погуляю и вернусь. Смех сквозь слезы. Когда все истории кончились, Коля Загнойко придумал конкурс на лучший рассказ, и мы сочиняли всякие фантастические небылицы. Естественно, бывали моменты, когда мы начинали ссориться и злиться друг на друга. Но мы старались делать это так, чтобы наши надсмотрщики ничего не поняли и не заметили, что у нас разлад. Для них мы должны были оставаться единой командой. А они подглядывали за нами.
Самое страшное было каждый раз слушать, как кто-то идет и ждать, что нас сейчас выведут на расстрел. Если бы они сказали сразу, что нас продержат десять лет, но мы выживем, было бы легче. Неведение — это страшно. На 94-й день открылась дверь, и один из боевиков произнес "Настал ваш час". Какой час?! Убьют? Нас вывели и куда-то повели, посадили в одну машину, была ночь. Везли долго, и я до последнего не верил, что нас освободят. Мы ехали, и я чувствовал, как пахнет трава, июнь ведь уже стоял. После подвала это было удивительно — ощущать запахи. Один из боевиков сказал нам тогда "вы настоящие мужики, не ныли и держались достойно".
