В Челябинске побывала известная российская поэтесса, военкор и волонтер Анна Долгарева. Даже суровые, закаленные в боях добровольцы, воюющие на Донбассе с 2014 года, признаются, что не могут читать ее стихи спокойным и ровным голосом. Говорят, как ни старайся, он начинает слегка подрагивать.
Аня умеет задеть за живое и находит совершенно потрясающие образы, которые рассказывают о самом главном: любви, Родине, жизни и смерти. Редактор «Хороших новостей» Александр Олексюк встретился с Анной на конспиративной скамейке в одном из скверов Челябинска и поговорил с ней о поэзии и войне.
— Можно ли сказать, что конфликт, свидетелем которого вы являетесь, стал катализатором для вашего творчества?
— Нет, конечно. Мое творчество началось задолго до этого конфликта, и как автор я состоялась значительно раньше. Я была издающимся автором, у меня были концерты, выступления, многотысячный паблик. Собственно говоря, всё у меня было. Мне необязательно было ехать на войну, чтобы искать популярность. Наоборот, когда в 2015 году я туда поехала, то потеряла многих читателей. Впрочем, меня не вполне удовлетворяет то творчество и та личность, которой я являлась до войны.
— Что изменилось в вас?
— Война научила меня человечности. Она научила меня эмпатии и состраданию. Она научила меня не зацикливаться на собственных переживаниях, научила меня видеть других людей.
— Началась война, вы погрузились в процесс, всё видели своими глазами. Что больше всего вас, как человека тонко чувствующего, поразило, что перевернуло сознание?
— До войны я была человеком «пустеньким». Богемная девочка, крыловская стрекоза. Мне было интересно блистать на литературных вечеринках, носить красивые платья и чтобы мной восхищались, чтобы мне аплодировали. Потом все изменилось. Я совсем перестала обращать внимание на то, как я выгляжу, сколько лайков под моими стихами. Я носила бесформенные камуфляжные штаны и единственное, чего мне хотелось – это хорошо писать и оставить памятник человеку, которого больше нет в живых. А еще я видела очень много людей, которым нужна помощь. Я старалась сделать так, чтобы боли на земле стало немного меньше. Правда, тогда у меня не хватало возможностей. В 2015-м я была, в общем-то, нищебродом с зарплатой 15 тысяч в месяц. Оставалось очень мало вариантов помогать людям. Но я старалась.
— Многие поэты, описывая процесс творчества, говорят о некой «черной дыре», из которой текут слова. Соответственно, задача поэта — просто всё фиксировать. А у вас как бывает?
— Вы знаете, вы задаете ужасный вопрос, потому что у меня нет на него ответа. У меня творческий затык. Я забыла, как писать стихи. Я совершенно забыла, как это делается. Может быть, я уже никогда в жизни не научусь писать стихи. Я два месяца ничего не писала. Когда ты пишешь, у тебя все дрожит. Пальцы дрожат, и ты пытаешься как можно быстрее записать слова, чтобы не забыть их. Ты буквально захлебываешься словами. Поэтому у меня часто неточные рифмы. Правда, сейчас я не помню, как они создаются. Мне из-за этого очень тяжело.
— Для вас будет катастрофой, если вдохновение больше не вернется?
— Для меня это будет конец всего. Мне кажется, я этого не переживу.
— Есть что-то, что вас поддерживает кроме поэзии?
— Ничего.
— А вера? Вы недавно стали верующей.
— Да, в прошлом году. Я думаю, если вдохновение не вернется, возможно, я уеду на Соловки. Я понятия не имею, как жить без стихов.
— Когда вы приезжаете в мирные города, сразу бросается в глаза наша расслабленность, жизнь в режиме, как будто ничего не происходит?
— Разница, действительно, заметна. Там невозможно представить себе людей, которые идут на концерт рэпера Кхалиба (рэпер из Казахстана Бахтияр Мамедов, выступал против СВО. прим.ред.). Там невозможно представить себе «нетвойняшек».
— Как вы считаете, почему СВО сделала поэзию вновь народной? Даже люди, когда-то далекие от поэзии, вдруг стали с интересом читать стихи. Или это иллюзия?
— Война, безусловно, расширила количество людей, которые интересуются поэзией. Вот почему так произошло, я не знаю.
— Мне кажется, это связано с тем, что поэзия – это такая квинтэссенция языка, его выжимка, концентрация, а война, в свою очередь, – это концентрация бытия.
— Да, война, как и поэзия, находится на каком-то надрыве, надломе, на грани. Я скажу так: война задает слишком много вопросов, на которые невозможно ответить прозой.
— Давайте еще немного о приземленном. Может ли известный поэт прожить в современной России на стихи?
— Ну, в общем-то, может, но плохо. Без журналистики мне бы, наверное, было очень грустно, и мне бы не хватало на хороший корм для моего кота. У меня, знаете, полтора кота. Просто у меня съемная комната в Москве. В одной комнате я живу, в другой — моя соседка по квартире. У меня кот Феликс Эдмундович, а в другой комнате у соседки кошка, но это не совсем ее кошка. Это кошка хозяина квартиры, который живет в Израиле. А соседка кошку опекает, корм для нее мы покупаем в складчину, таким образом у меня полтора кота.
— Вас узнают на московских улицах?
— Да, узнают. Ну они говорят: «Здравствуйте, вы Анна Долгарева? Поэтесса? Очень приятно». Обычно я отвечаю: «Здравствуйте, да, очень приятно».
— Последние трагические события, связанные с терактами против известных медийных лиц-патриотов: Даши Дугиной, Владлена Татарского, Захара Прилепина, как-то изменили ваш быт? Вы ведь понимаете, что тоже, вероятно, находитесь в каких-то нехороших списках.
— Ну да, повлияли. Мой организатор пытался мне доказать что, возможно, вы террористы. Но, видите, я ему не поверила.
Читайте также:
На стене дома в Челябинске восстановили граффити с портретом поэта Бориса Рыжего
На стене дома в Челябинске восстановили граффити с портретом поэта Бориса Рыжего
